Сад облитый серебром

Поэзия – это когда несёшь через тёмный, обрызганный мерцающей росой сад два ведра лунной воды, сам облитый серебром. Состояние чистой невесомости. И слышится, и дышится хорошо, кажется, можно уловить невидимый ток крови, как шорох мыши. Нетерпение охватывает пламенем, и знаешь, все получится замечательным образом, самосотворится, никакое сомнение не собъёт с ровного дыхания.

Гибкий, очищенный прутик подхлёстывает мысли, — ты где-то там, меж высью и твердью, завис теплой каплей и всё равно тебе, что нет опоры, гулко и пустынно в заселённом под завязку мире...
Таково вдохновение.

«В моём возрасте Хади Такташ уже умер...» Так Марат Закир оценил свои прожитые годы, хотя подводить итоги было слишком рано, тем более сопоставлять с другим временем революционной эпохи: и климат был другой, и напряжёнка иная. По-разному наживают богатство-опыт — и количественно, и качественно, старятся, или, лучше сказать, мудреют люди целого поколения тоже совершенно непохоже, обретая черты лица. И ритмы разнятся, и образ жизни. Где взять такие весы, чтобы измерить приоритеты, «прицениться». Сами того не замечая, мы оказались вдруг в абсолютно необычной ситуации — война внутри собственной страны и повдоль границ её завязала узды судеб поколения сегодняшних 30-летних парней. Марат Закир успел поучиться на снайпера в Термезе, прервав ненадолго учёбу на филфаке пединститута. Потом оказался в пекле Афганистана, покинул огненные пески вместе с выводом войск, так совпало. Вернулся в Казань и окончил институт, уже став «бывалым» человеком. Ведь «обыденность» смерти вблизи вынуждает скоропалительно взрослеть. Это очень много значит для поэта, чья душа особо ранима. Контрастность налицо. Далеко не идиллический быт деревни в соседстве с вечной спасительной красотой природы и резкая смена настроений в юности, помеченная жесткостью военного снаряжения, нарастающая тревога. Однако эта каверза пришлась на самый кончик её, юности, и сразу началось заполошное прозрение: автоматная скороговорка раздробила тишину, трассирующие броско рассекли небо... Ну, а затем работа журналиста в «Шахри Казан» и в журнале «Идель», обретение семьи. Книга, конечно, будет, но уж больно утяжелилось время для поэзии. Есть и название книги — «Солнечная ночь». Романтика неистребима, ничто не в силах рационализировать песню ветра и перебегающий шёлк снега. Великая Отечественная война всколыхнула и подняла силы доселе небывалые, в том числе и поэтические. Локальные же войны поэтов не воодушевляют, а скорее укрощают, потому что враг неосязаем и как бы безадресен — духи, этим всё сказано.

Я с удовольствием переводил романтические стихи Марата Закира. Перевод получился вольный, свободный от каких-либо канонов.

Рустем Кутуй
2001, февраль

Марат ЗАКИР
Перевёл с татарского Рустем КУТУЙ

Прислушаешься – там звенит родник

Осеннее настроение

Тихонько мысли катятся,
уносит их поток.
Туман окутал берега.
Ты где-то там — мелькнёт в берёзах
беленький платок,
дымком протянется рука.
Ну, вот и осень к нам пришла издалека.
И поседели облака.
Продолжит сон Идель.
Неслышен осторожный бег.
Снег дремлет в высоте.
Влажны глаза.
Задумчив беспечальный человек.
И где уж знать, те думы, иль не те.
Большая сырость
на безмолвие легла.
Соединиться берега хотят.
Быть может,
и сольёт их воедино мгла, но листья порознь,
бог весть, куда летят...
Бескрылая,
и ты б взлететь могла, покажется...
Но блекнет тыща солнц.
Тускнеет потихоньку небосклон.
Кругами ходят прожитые сны.
Мы в осени с тобой
не ждём весны.

Дочь воды

Одна под пологом дождей
осенних,
всегда одна
под сенью ив, под сенью
плывущих облаков на берегу...
О чём твоя печаль,
о ком?
Овеет ветерком.
Блестишь иголочкой в стогу, сыщи попробуй.
Найдёшь — приветить негде.
Где детушки твои,
где дети?
И ворох сказок под улыбкой
доброй...
Открой же тайну,
если есть.
И что она?
Давненько поманила?
Её укрыла,
погребла волна...
А ты все ждёшь.
Темна души могила.
Одна. Всегда одна.
Корабль уплыл небесный...
О, если б услыхать,
кого ты кличешь песней!
Но озеро безмолвно, пересыпает, как монетки,
волны.

Ох, и льют дожди

Ты скажи ей, передай ей,
позабыл, скажи, дни дождей, — накрепко отрубил,
располосовал...
Ох, и нелегкая была полоса!
А дожди-то льют, льют,
опомниться не дают, не дают.
Небо — рваная сеть,
мильон узелков развязать успеешь.

Ох, надо! Ух, надо!
Обложила грудь кононада.
Освободиться бы надо дозарезу,
Раскрошить зубами
проклятое железо.
Солнце впустить в дом!
Никому не сказав о том,
Как было плохо, как муторно,
На востоке и западе всё мутно, ежеминутно
без соломки луча, клочка сена — ничто не возрадовалось,
не заблестело.
Следы её позади,
позабыл,
ага, позабыл!
Только это и сказать,
как пролить водицу.
Прямо так глаза в глаза,
как провалиться...
Ох, и льют дожди,
ох, и льют!
И шепоту прорваться не дают.

Яблоки падают

В одинокую голову
тёмная мысль прокрадётся — и затаится.
А душа поглубже колодца,
где отдыхают луна и солнце.
Сердце — глупая птица.
Яблоки падают —
пир плодожорки сладок
с утра до ночи.
Паутины висят над садом.
У подола — кроха-сыночек.
И сердце горит — ой, горит! —
не сгорает.
С бабочкой малыш говорит,
в прятки играет.
Эй, ветер, в дом приходи,
будь гостем!
Ах, как тесно, гулко в груди...
Скоро уж осень.
Не томись, сердце,
потерпи, потерпи,
и ночь, и боль перестукай!
Вон на бугре взвилась пыль
вечной разлукой.
Муж загулял, —
где он, где? —
пятый денечек.
В сто узлов беда к беде...
Поиграй, поиграй, сыночек!
...Падают яблоки.
Точит червь,
точит.
Ночь подойдёт сажи черней.
Бескрылые ночи.
Ветер,
выдуй с углов пустоту,
взвей занавески!..
Белая яблоня
стояла в саду,
не было краше невесты!

В солдаты

Погрустнели тополя.
Осыпаются.
Кажется, нет их тоскливей.
Скоро осиротеют красавицы.
Как расставанье осилить?
Ждет возращенья
и хлеба ломоть,
с края слегка надломлен.
Пепел костра что ль
коснулся волос матери?
Солнце сгорело в соломе.
Губы румяные влагу росы,
может, хранить не устанут?
Вот и уходим.
Потухли костры.
Время мужанья настало.
Ивы, бугор.
Поредевший туман.
Поле острижено будто.
Сразу пригорбились,
сникли дома.
Осень. Холодное утро.

Ночная купальщица

Ты вышла из воды.
И засветился берег —
болотные цветы и вереск.
Волна легла к твоим ногам смиренно.
О, золотая нагота,
не знающая плена!
К осоке ревновал тебя,
к лозе, что гнется.
Ослепло маленькое солнце,
став лунным светом на тропе, чешуйчатым...
Всё загорелось! Волшебное царило тело.
И небо розовело.
Спадали волосы крылом,
стекали капли —
блескучим серебром
в воздухе мелькали.
Зачем ты речку разбудила,
чертовка, где твой стыд?
Я онемел.
Со мной ли это было?
Что сотворила ты?!
Вот — я, а вот — река...
А вдруг взлетишь ты,
как пёрышко, легка
над сонной тишью.

Заброшенный дом

Дождь передышки не даёт —
земли качает плотик,
а то в сто молотков колотит,
суровой ниткой
ветку к ветке вьёт.
А накануне расцвела герань.
Дом брошенный исплакал очи
за все покинутые ночи,
неприголубленную рань...
Я в этом доме есть
и нет меня!
Ему-то всё равно как будто.
Ключи и ложки вдруг
не прозвенят,
смех не порхнёт
разбуженного утра.
Дождь безразлично
льёт себе и льёт,
ни искры в нём, озяб,
уже чуть дышит,
но мельчешит
по жести ржавой крыши,
из лейки поливает огород.
Сарай мрачно в нёпогодь глядят.
Сухой соломки вроде б не осталось.
Казалось, всё что было
до дождя
сгорело,
дом взяла усталость.
Герань глаза закрыла,
замерла.
Прошедшее целует скудный пепел.
И за порог летит одна зола.
Дом одинок, как коршун в небе.
Но память о тепле хранит.
И запах очага
ещё в горсти сжимает.
Как было хорошо...
как было... в мае.
Прислушаешься —
там звенит родник.
Ну, наконец-то
оборвался дождь.
Герань же
затужила не на шутку.
Суровой ниткой рану не зашьёшь...
Пойду к реке.
Наброшу только куртку.

Буран

1
И твоя зима пух раскидает,
душа - душенька
беззаботная.
Ночь глазком моргнёт —
и рассветает.
Все-то праздники субботние
мотыльку!
Но прежде, прежде
доведётся повьюжить!
В колыбельные метели
ветром сонным покружить.
Срок придёт, буран постелит
белоснежный взбитень поля...
Ну-ка, всадник, посмелее
грудью всей вдохни раздолье!
Кто бурана вой протяжный
складно сказкой растолкует?
Было, было, мол, однажды...
Тот поймет, кто сердцем чует.
Слушай, слушай, слушай, слушай...
Эй, душа! Возьми тревогой,
вихрем трудную дорогу,
стон мятежной жесткой стужи...
Быть негоже смутным камнем!
Быть — так посвистом аркана!
Шар земной крутить ногами,
принимать любовь, как рану.
2
Словно конь, дугу отбросив,
разъярен буран и властен...
На равнине ль, на откосе
мечет гривой, так прекрасен!
Ну, а я-то, не стреножен,
что горюю понапрасну?
Точно век и вправду прожит
в закутке, презрев опасность?
Ночь во тьме буранной
шепчет:
«Снег на снег — так то и битва!
Плачи-стоны хитрых женщин
и слова, что жалят бритвой...
Пусть обманут — ты почуешь.
Не поймут — оставь в покое
наважденье роковое...
А буран поёт о чуде,
струны рвёт хмельной рукою...»

Другу

Скоро тополя на ветер бросят пух.
И кронам бы взлететь —
к стволу приникли.
С клубка древесного
струятся белы нитки,
пушинки. Воздух чист и сух!
«Бистро» приманивает:
«Друг, остановись!
Побудь наедине хотя б минутку!»
Да, да, спешим.
В ничто уходит жизнь.
Воспоминанья суетны и смутны.
Что на душе?
Задули в ней свечу.
Налей! Неутолима жажда.
Пойдём отсюда — прямо по лучу
путём зерна, дождя,
тропой отважных.
Подъём излечит,
снимет стружкой боль.
Раздышится пораненное сердце
и сладкой станет горькая любовь...
Белеет снег в горах,
чтоб холодом согреться.
Преодолеем бездну, точно воспарим.
Ночному ветру отдых на вершинах.
Там алое перо горит зари, не знает одиночества мужчина.
Там... Пух скользит легко
по векам, щёчкам, по капрону.
К плечу крыло, скучая, прилегло,
и ты его дыханьем тронул.
Красавицы! Чуть утомлённый взгляд
зовёт забыться.
В чём же утомленье?
И вместе с пухом кружится земля,
полна задумчивости, ласки, лени.
Но горы ждут, томится перевал...
Один раб божий, восходя, помедлил,
как вдруг накрыл лавины
снежный вал...
И стало тихо
над равниной бледной.
Пойдём отсюда.
Здесь обманный свет.
И музыка хрипит, изнемогая.
Хоть истина в вине,
но утешенья нет,
Увы, в нем беды не сгорают.
Опоры не сыскать:
прилив — отлив — мираж.
Пух невесом, летит, не улетает.
В горах светло...
Пора, мой друг, пора!
Звезда во мраке льдинкою истает. Один раб божий...
Поспешим скорей!
Канат натянут.
Только восхожденье!
Бог даст, костёр разложим на горе
и упадут к подножью наши тени.

Солнечная ночь
«Перо! Что за тайна укрылась в тебе?»
Дэрдменд
В звездном шатре кого ждёшь, не меня ли?
Солнце, полдень...
Я — всего половинка, а ночью целёхонек,
до краешка налит —
и повис,
и навис, как над бездной лавина.
Пасмурный день пережил,
как сирота безродная.
Матушка- Ночь,
отпои молоком младенца.
Полон подол всегда твоего огорода.
Ух, как захлебывается моё сердце!
Болыне нигде,
совсем нигде не найти приюта,
тебя одну боготворить
и просить дано мне.
Косы черны твои,
стан кипарисовый — шелк юга —
полощет в ручьях отражения молний.
Словно солнце таинственное на дне
мерцает —
это полдень оставил себя подарком,
и позванивает, и помахивает
бубенцами...
Прогибаешься путеводною
Млечной аркой.
Заблужусь — у тебя лишь
найду утешенье.
Каждая звезда для меня пылает.
Целый день прожил
с предвкушеньем
встречи с тобой под облаками.
Ты у меня единственная
ненаглядная,
солнечная, вся в изумрудах,
Ночь! Для тебя в ожерелья
слова складываю,
преодолеваю дневную бестолочь.
И так до рассвета
по выси пугливого, до возгорания сена дня.
Дудка по полю пройдёт
с переливами...
Усладила младенца,
Матушка - Ночь,
приласкала меня.